Жозе Сарамаго, разменявший девятый десяток, легко и изящно продолжает играть в шахматы со словесностью, философией и всемирным воображением. Ставит шах и мат читателю, ненавидящему длинные пассажи-фразы и непрерывные арпеджио писательской фантазии. Ф. Шопен и Ф. Лист (два великих «Ф» высокотехничной музыки) тихонько отходят в сторону и пристально наблюдают за узловатыми пальцами португальца. (Допустим, что такое возможно). Длинные музыкальные пальцы, не обезображенные подагрой (еще одно возможное допущение), легко скользят по клавиатуре компьютера. Стоп. А если Сарамаго пишет свои романы простыми карандашами, покупая их целыми коробками в соседней небольшой лавчонке (где кроме канцелярских принадлежностей продают сигареты, презервативы, жвачку) и затачивая их старинной точилкой, намертво привинченной к краю письменного стола лет этак 50 назад?
А если писатель фиксирует свои мысли обычной перьевой ручкой, не с золотым пером, заправляя стило темно-синими чернилами «Пеликан»? Или черными?
Неужели компьютер? Или все-таки неподъемная пишущая машинка с громыхающей кареткой и западающей клавишей, отвечающей за букву «а»?... Или диктофон… Или воздушная фея-секретарша, в обязанности которой входит поднесение маэстро Сарамаго ровно в полдень по лиссабонскому времени стакана теплого молока и свежайшей булочки с мармеладом? А ведь живет маэстро на Канарах… Там-то время какое? (Одни вопросы).
Увы, ничего не известно о том, при помощи каких же технических средств Сарамаго создает свои шедевры, то и дело вызывающие скандалы среди клерикально настроенных граждан, ревностных служителей римско-католической церкви и просто тех, кто не мыслит себе возможности борьбы с хитро сплетенными-переплетенными косичками слов и так называемыми устойчивыми сочетаниями, льющими словно из рога изобилия или как из опрокинутого длинного стакана, наполненного некогда теплым молоком. (Козьим?)
Португалец не просто борется с привычным языком – он порой выступает в роли истинного литературного террориста, взрывая привычные устои самовольной расстановкой знаков препинания и внедрением неожиданно больших пробелов между словами. Читатель недоумевает, споткнувшись о такую проплешину в печатном тексте, лихорадочно соображает, а не типографский ли это брак. Человек, не натренировавший себя на восприятие разнообразных авторских чудачеств и поиски второго, а то и третьего, дна, наверняка поморщится от подобного писательского вероломства, да и отложит сарамаговский роман в сторону как совершенно неудобоваримое чтиво. Значит, не зацепил писатель его мерно бьющее сердце (тринадцать вдохов и выдохов в минуту – Ж. Сарамаго), его душу, умиротворенную бесконечным разглядыванием разноцветных шерстяных ниток для вязания рождественских шарфов.
Написанные умнейшим антиглобалистом романы – на большого любителя португальской, испанской и латиноамериканской литературы, собирателя библиотеки Борхеса, знающего наизусть генеалогическое древо маркесовских Буэндиа.
Привыкшим к неприхотливому языку и предсказуемым сюжетам современных российских бестселлеров, творения Сарамаго окажутся явно не по зубам (или не по мозгам – здесь полагается поставить смайлик).

Итак, «Перебои в смерти». «На следующий день никто не умер…» - этой фразой начинается и заканчивается роман.
Воображаемая страна, где неожиданно, не известно по какой причине, перестают умирать люди. Социальный, демографический кризисы кажутся неминуемыми, церковники в шоке – ко всем чертям летит доктрина воскрешения, священная история заходит в тупик – если нет смерти, значит, и воскресать некому. Из фундамента построенного Храма выбивается основополагающий Камень. Дома престарелых переполнены, похоронные конторы терпят крах, королева-мать, находящаяся при смерти Бог сколько знает времени, никак не отправится как добрая католичка на небеса, престолонаследник топает ногой и изволит страшно гневаться – а что ежели его венценосный папаша вот так же задержится в этом мире и не даст ему, законному наследнику, порулить?
Сюжет разворачивается стремительно (так кажется временами, ближе к моменту падения уставшего солнца в закатные перины) или переходит в стадию легкой заморозки (солнце засыпает, его дыхание колышет туманы, облака, шлейфы заблудившихся снов). Изобилие запятых, точек с запятыми, оскорбительность для вымирающего племени корректоров отсутствие кавычек в прямой речи персонажей…
Государство на пороге коллапса. Граждане потихоньку вывозят своих смертельно больных и старых родственников (полупокойников – Ж. Сарамаго) за границу, в чужие земли – там смерть работает без перебоев, выполняет план, и коса ее устали не знает.
Появляется «маффия» ( с двумя «ф», именно), обеспечивающая поступление полупокойников на территории сопредельных государств. Нет-нет, пересказывать содержание романа я не буду. Всего лишь несколько линий и черточек, чтобы дать понять, о чем же идет речь.
Писатель, век которого вот-вот сравнится с веком в его арифметическом выражении, заглядывает в лицо Смерти и выводит при помощи духа, летающего над поверхностью аквариума, теории Существования градации смертей.
Главной виновницей приостановки обычного течения человеческой жизни,
завершающейся встречей с толстой дамой в черном (по М. Прусту) или с курносой безобразницей с остро заточенной косой (по общепринятому представлению), оказывается, является сама смерть. Смерть с маленькой буквы – под ее юрисдикцией находится только территорию данной страны и ведает она судьбами человеческих существ, населяющих исключительно эти земли.
«Глубокоуважаемый господин директор, - пишет в письме директору телевизионного канала виновница хаоса, - настоящим довожу до сведения всех заинтересованных лиц, что сегодня с нуля часов люди вновь начнут умирать, как это велось без сколько-нибудь возражений от начала времен до тридцать первого декабря прошлого года . считаю нужным объяснить, что, приостановив на время свою деятельность, отложив в сторонку тот эмблематический сельскохозяйственный инструмент, что был мне в давние дни вложен в руку неуемным воображением живописцев и граверов, я ставила своей целью показать роду человеческому, столь ненавидящему меня, что? Значит – жить всегда, то есть вечно, хотя скажу вам по секрету, глубокоуважаемый господин директор, разница между двумя этими определениями мне неведома, и, по моему разумению, они означают совершенно одно и то же, а по истечении шестимесячного срока, с полным правом заслуживающего названия «испытательный», и приняв во внимание плачевные результаты того эксперимента, как с точки зрения морали, т.е. в аспекте философском, так и с точки зрения прагматики, т.е. в аспекте социальном, я сочла за благо для семей и для общества во всей его совокупности признаться публично в совершенной мною ошибке и объявить о немедленном возвращении к нормальной, бесперебойной деятельности, а это будет значить для всех тех, кто должен был бы умереть, но продолжает, даже лишась здоровья, свое пребывание на этом свете, что свеча их жизни погаснет в тот самый миг, как стихнет в воздухе последний удар колокола, возвещающий полночь, причем слово «колокол» употреблено здесь исключительно в смысле символическом, поскольку, я надеюсь, никому не придет в голову идиотская идея подвязывать язык церковному колоколу или портить механизм курантов в рассуждении таким образом задержать ход времени и воспрепятствовать моему твердому намерению, каковое заключается в возвращении высшего страха людей, а потому смиритесь и мрите без возражений и споров, ибо ни к чему они не приведут и ничем не помогут, однако же, есть пункт, где я считаю себя обязанной повиниться: речь идет о несправедливом и жестоком обыкновении лишать людей жизни внезапно, не говоря, так сказать, худого слова, без предупреждения, не крикнув «поберегись», и признаюсь, что это – сущее и неоправданное зверство: сколько раз даже не давала людям времени хотя бы составить завещание, хотя справедливости ради замечу, что обычно высылаю вперед болезни, хвори и недуги, обладающие. Впрочем, некой забавной особенностью – люди всегда надеются избавиться от них, так что лишь с большим опозданием постигают, что эта болезнь – последняя, а теперь все будет не так, и отныне каждый получит предуведомление и неделю срока. Чтобы привести в порядок остаток своей земной жизни, написать завещание, проститься с близкими, попросить у них прощения за когда-либо содеянное зло, восстановить прерванные двадцать лет назад отношения с двоюродным, например, братом, и в заключение, глубокоуважаемый генеральный директор, мне остается лишь попросить вас о том, чтобы в каждый дом нашей страны уже сегодня пришло мое собственноручное послание, подписанное именем, под которым я известна всем, с совершенным почтением смерть…».

Уж больно мне понравилось это письмо и та откровенность, с которой смерть признает свои ошибки (а способна ли на такое жизнь?), поэтому и привожу его почти полностью.
Роман очень кинематографичен – только желательно было бы обойтись без заумных режиссерских вставок и дополнений. Хотя не совсем ясно, как киномастера будут справляться с теми моментами, когда смерть бесплотна, этакое еле различимое облачко в сумерках. Компьютерная графика? Не обидится ли смерть?
Итак, одно безумие – страх перед смертью – сменяет другие – страх перед бессмертием. И этот страх вновь сменяется другим ( который отсутствует в «Энциклопедии страха»)
- страхом перед получением письма, написанного собственноручно смертью, на лиловой бумаге.

Читайте, читайте этот роман, если вас не страшит количество «буков» (так написала одна девушка в комментариях на мой отзыв на фильм «Лабиринт фавна», именно «буков! В ответ я посоветовала ей заняться рассматриваем комиксов, там минимум ненавистных «буков» и максимум рисованного идиотизма).

… Из ниоткуда возникают лиловые конверты и холодная комната с секретной дверью, за которой смерть приобретает облик привлекательной дамы, разговор с косой и досада, с которой «серийная маньячка» встречает сопротивление со стороны одного адресата, не желающего получать письмо-уведомление о предстоящей кончине… Думаю, особая энергетическая оболочка музыканта-виолончелиста средней руки, не хватающего звезд с неба, живущего в полной гармонии со своим одиночеством в виде большого черного пса, - отталкивает послание и заставляет конверт возвращаться к отправителю.
Угадав сразу, кем будет подписано полученное генеральным директором телеканала самоматериализующееся послание, я чувствовала и то, к чему клонит автор в финале книги. Увы, мои опасения оправдались. Соглашаясь со всем написанным Сарамаго на 9/10 и горюя, что такие гениальные идеи не приходят в голову литературствующим соотечественникам, бултыхающимся в лужах якобы юмора (стеба), самобичевания или чернушной бытовухи, под знаменем пресловутого постмодернизма выплескивающих на вторую половину (еще читающих) соотечественников близкое к порнухе слово, я негодовала сродни переполненному кипятком чайнику.
Так изящно препарировав психологию современного общества – да чего там греха таить, общества на все времена, - и психологию (как бы это странно не звучало) смерти (именно с маленькой буквы, написание своего имени с большой буквы эта вечная жница – жнец? – восприняла, если верить автору, с огромным неудовольствием. Дескать, место свое мы знаем, на бОльшее не замахиваемся), в конце повествования Сарамаго приходит к весьма банальной ситуации. Страстно желая вручить-таки адресату лиловый конверт с уведомлением, смерть встречается с виолончелистом, приглядывается к нему, вникает в быт на протяжении нескольких десятков страниц… и… влюбляется в свою потенциальную жертву. И, познав наивысшее человеческое счастье (смерть и человеческое счастье – хм!), она, естественно, решает покончить со своим тысячелетним ремеслом. «На следующий день (после ночи любви смерти и виолончелиста, видевшего свой портрет в коротеньком этюде Шопена, опус двадцать пятый, номер девять, соль-бемоль мажор… за пятьдесят восемь секунд Шопен сообщил все, что только можно сообщить о человеке, которого ты знать не мог) никто не умер».
«Смерть расслышала в 58 секундах звучания ритмическую и мелодическую транспонировку любой и каждой человеческой жизни, заурядной или необыкновенной – дело было в трагической краткости, в исполненной отчаянья насыщенности и в том еще, что финальный аккорд, словно отмеченный знаком паузы, повисал в воздухе, в пустоте, незнамо где, как будто что-то еще оставалось невысказанным».

Волна протеста против придуманного писателем финала поднялась из глубин души моей, но одна мысль насколько усмирила ее стремление вырваться наружу и закончить упоительно начавшееся чтение истинной вакханалией недовольства: может, я действительно что-то не понимаю в жизни?
Захотелось написать письмо писателю – натуральное письмо, не электронное, на листе белой бумаги, перьевой ручкой, запечатать послание в красивый удлиненный конверт со множеством марок… Ну, если не самому почтенному португальцу, то его переводчику Александру Богдановскому, с упоением исследователя-фанатика расшифровывающему каждый опус оригинала-маэстро.
Почему бы не повернуть сюжет так: смерть забирает с собой виолончелиста, единыжды сыгравшего священное соло, как он и мечтал – божественно и вдохновенно, так виртуозно, как мог представить себе сам сочинитель. Она забирает любимого в свою холодную комнату, где в углу стоит известный нам с/х инструмент и где хранится картотека с именами появившихся на этот свет, и, стало быть, уже обреченных.
Смерть сочиняет свои послания, а виолончелист беззвучно водит смычком по струнам старинного инструмента, но все трое – он, она и коса, - слышат Музыку… И так изо дня в день, из ночи в ночь, вечные, слышные лишь для троих мелодии, лиловая бумага, чернила и костлявые пальцы, нетерпеливо выбивающие Нечто в такт с музыкой. Может быть, это будет Сюита номер шесть для виолончели, сочинение Иоганна Себастьяна Баха….
Или – еще один вариант концовки – смерть забирает полюбившегося ей виолончелиста с собой, в краткие моменты передышки в работе наслаждается его искусством. В остальное время она использует талант господина-исполнителя на благо того самого общества, над которым она сама экспериментирует столько времени – виолончелист появляется на улицах города за несколько минут до вручения тому или иному гражданину печального письма-извещения. Музыкант отрабатывает свое приобретенное столь неожиданным способом бессмертие, превратившись в глашатая, вестника свой возлюбленной. Дамы со смертельно непростым характером.
Какой угодно финал, но только не тот, который предложил Жозе Сарамаго…Человек, жизнь которого вот-вот сорвется в объятья той самой Дамы, что он с таким состраданием, пониманием и любовью описал в своем романе (дай Бог ему здоровья и долгих лет жизни!).

Или же – очередной вопрос, который может остаться без ответа – ему дозволено все? Даже шаги через определенные для обычного человека рубежи и задушевный разговор с той, что (по авторитетному мнению лингвиста-консультанта), не владеет даже самыми зачаточными навыками письма, а по заключению графолога – является серийной убийцей, к тому же мертвым существом?

«… я, уважаемый господин редактор, не Смерть. А просто смерть, Смерть – это такая штука, господа, даже краешек которой вам уразуметь не дано, ибо вы, люди, знаете только маленькую еженедельную смерть, меня, то есть ту, которая даже в самых жутких бедствиях не способна перегородить течение жизни, не дать ей продолжаться, но когда-нибудь настанет день, и вы узнаете, что такое смерть с большой буквы, и тогда, если конечно, сумеете, а она позволит, в чем я очень сомневаюсь, понять истинное различие между относительным и абсолютным, полным и пустым, между «еще есть» и «нет и не будет никогда»…

На очереди «Слепота»?..