Люблю, Марина, что тебя, как всех,
что,- как меня,-
озябшею гортанью
не говорю: тебя - как свет! как снег!-
усильем шеи, будто лед глотаю,
стараюсь вымолвить: тебя, как всех,
учили музыке. (О крах ученья!
Как если бы, под богов плач и смех,
свече внушали правила свеченья.)

Не ладили две равных темноты:
рояль и ты - два совершенных круга,
в тоске взаимной глухонемоты
терпя иноязычие друг друга.

Два мрачных исподлобья сведены
в неразрешимой и враждебной встрече:
рояль и ты - две сильных тишины,
два слабых горла музыки и речи.

Но твоего сиротства перевес
решает дело. Что рояль? Он узник
безгласности, покуда в до диез
мизинец свой не окунет союзник.

А ты - одна. Тебе - подмоги нет.
И музыке трудна твоя наука -
не утруждая ранящий предмет,
открыть в себе кровотеченье звука.

Марина, до! До - детства, до - судьбы,
до - ре, до - речи, до - всего, что после,
равно, как вместе мы склоняли лбы
в той общедетской предрояльной позе,
как ты, как ты, вцепившись в табурет,-
о карусель и Гедике ненужность!-
раскручивать сорвавшую берет,
свистящую вкруг головы окружность.

Марина, это все - для красоты
придумано, в расчете на удачу
раз накричаться: я - как ты, как ты!
И с радостью бы крикнула, да - плачу.
Октябрь 1963

В красе земли - беспечность совершенства.
Бела бумага.
Знаю, что должна
блаженствовать я в этот час блаженства.
Но вновь молчит и бедствует душа.

О, мне не привыкать, мне не впервой, не внове
взять в кожу, как ожог, вниманье ваших глаз.
Мой голос, словно снег, вам упадает в ноги,
и он умрет, как снег, и превратится в грязь.

Неможется! Нет сил! Я отвергаю участь
явиться на помост с больничной простыни.
Какой мороз во лбу! Какой в лопатках ужас!
О, кто-нибудь, приди и время растяни!

По грани роковой, по острию каната -
плясунья, так пляши, пока не сорвалась.
Я знаю, что умру, но я очнусь, как надо.
Так было всякий раз. Так будет в этот раз.

Исчерпана до дна пытливыми глазами,
на сведенье ушей я трачу жизнь свою.
Но тот, кто мной любим, всегда спокоен в зале.
Себя не сохраню, его не посрамлю.

Когда же я очнусь от суетного риска
неведомо зачем сводить себя на нет,
но скажет кто-нибудь: она была артистка,
и скажет кто-нибудь: она была поэт.

Измучена гортань кровотеченьем речи,
но весел мой прыжок из темноты кулис.
В одно лицо людей, всё явственней и резче,
сливаются черты прекрасных ваших лиц.

Я обращу в поклон нерасторопность жеста.
Нисколько мне не жаль ни слов, ни мук моих.
Достанет ли их вам для малого блаженства?
Не навсегда прошу - но лишь на миг, на миг.
1973

1968

Московских сборищ завсегдатай,
едва очнется небосвод,
люблю, когда рассвет сохатый
чащобу дыма грудью рвет.

На Беговой - одной гостиной
есть плюш, и плен, и крен окна,
где мчится конь неугасимый
в обгон небесного огня.

И видят бельма рани блеклой
пустых трибун рассветный бред.
Фырчит и блещет быстролетный
переходящий в утро бег.

Над бредом, бегом - над Бегами
есть плюш и плен. Есть гобелен:
в нем те же свечи и бокалы,
тлен бытия, и плюш, и плен.

Клубится грива ипподрома.
Крепчает рысь младого дня.
Застолья вспыльчивая дрёма
остаток ночи пьет до дна.

Уж кто-то щей на кухне просит,
и лик красавицы ночной
померк. Окурки утра. Осень.
Все разбредаются домой.

Пирушки грустен вид посмертный.
Еще чего-то рыщет в ней
гость неминуемый последний,
что всех несносней и пьяней.

Уже не терпится хозяйке
уйти в черед дневных забот,
уж за его спиною знаки
она к уборке подает.

Но неподвижен гость угрюмый.
Нездешне одинок и дик,
он снова тянется за рюмкой
и долго в глубь вина глядит.

Не так ли я в пустыне лунной
стою? Сообщники души,
кем пир был красен многолюдный,
стремглав иль нехотя ушли.

Кто в стран полуденных заочность,
кто - в даль без имени, в какой
спасительна судьбы всеобщность
и страшно, если ты изгой.

Пригубила - как погубила
непостижимый хлад чела.
Всё будущее - прежде было,
а будет - быль, что я была.

На что упрямилось воловье
двужилье горловой струны -
но вот уже и ты, Володя,
ушел из этой стороны.

Не поспевает лба неумность
расслышать краткий твой ответ.
Жизнь за тобой вослед рванулась,
но вот - глядит тебе вослед.

Для этой мысли темной, тихой
стих занимался и старел
и сам не знал: при чем гостиной
вид из окна и интерьер?

Так вот какому вверясь року
гость не уходит со двора!
Нет сил поднять его в дорогу
у суеверного пера.

В честь аллегории нехитрой
гость там зажился. Сгоряча
уже он обернул накидкой
хозяйки зябкие плеча.

Играй со мной, двойник понурый,
сиди, смотри на белый свет.
Отверстой бездны неподкупной
я слышу добродушный смех.
1982

Лишь бы жить, лишь бы пальцами трогать,
лишь бы помнить, как подле моста
снег по-женски закидывал локоть,
и была его кожа чиста.

Уважать драгоценную важность
снега, павшего в руки твои,
и нести в себе зимнюю влажность
и такое терпенье любви.

Да уж поздно. О милая! Стыну
и старею.
О взлет наших лиц -
в снегопаданье, в бархат, в пустыню,
как в уют старомодных кулис.

Было ль это? Как чисто, как крупно
снег летит... И, наверно, как встарь,
с январем побрататься нетрудно.
Но минуй меня, брат мой, январь.

Пролетание и прохожденье-
твой урок я усвоил, зима.
Уводящее в вечность движенье
омывает нас, сводит с ума.

Дорогая, с каким снегопадом
я тебя отпустил в белизну
в синем, синеньком, синеватом
том пальтишке - одну, о одну?

Твоего я не выследил следа
и не выгадал выгоды нам -
я следил расстилание снега,
его склонность к лиловым тонам.

Как подумаю - радуг неровность,
гром небесный, и звезды, и дым -
о, какая нависла огромность
над печальным сердечком твоим.

Но с тех пор, властью всех твоих качеств,
снег целует и губит меня.
О запинок, улыбок, чудачеств
снегопад среди белого дня!

Ты меня не утешишь свободой,
и в великом терпенье любви
всею белой и синей природой
ты ложишься на плечи мои.

Как снежит... И стою я под снегом
на мосту, между двух фонарей,
как под плачем твоим, как под смехом,
как под вечной заботой твоей.

Все играешь, метелишь, хлопочешь.
Сжалься же, наконец, надо мной -
как-нибудь, как угодно, как хочешь,
только дай разминуться с зимой.

С утра, усилием невинным,
из трудных снов и вялых дрём
я выпросталась, кофеином
превозмогая радедорм.

Сообщник мой - большая чашка,
чей тайный смысл - совсем в другом:
её узор - хозяин счастья,
год опекающий дракон.

Имею слабость я к драконам,
им прозвище моё сродни,
к тому же с греческим Драконтом
легко рифмуются они.

Гнушаясь дерзкой оговоркой,
её не огласит гортань.
Мой грех простит Святой Георгий.
Отмстить не преминёт Геракл.

Фарфор, содеянный Пекином, -
дракона шутка или власть?
Вдруг - пуговица, пост покинув,
умышленно оторвалась.

Но как! Зазнавшимся сознаньем
намеченную цель узрев,
прыжка неистовым зигзагом
нырнула во драконов зев.

На дно китайского сосуда
явилась, прянула домой.
Чтоб никогда я не заснула,
на ней настоян кофий мой.

На гущу мощную надеясь,
скажу остывшему теплу:
я почитаю рукодельниц,
но рукоделья не терплю.

Больней, сильней, чем полнолунье,
игла и нить терзают мозг.
Он пуговицы вольнолюбье
на место возвратить не смог.

Что говорить о высшем, большем!
Ниспосланный принизив сан,
каких окраин и обочин
он горестным скитальцем стал?

Июня третий день, субботний,
ушёл на жалкую борьбу
с вещицей, ставшею свободной.
Но и перо я зря беру.

Пустует лоб, слабеет локоть,
до воскресенья - пять минут.
Успеет ли пера неловкость
нелёгкость спешки обмануть?

Нет, времени сбылась идея:
столкнулись лбами тьма и тьма,
и неудача рукоделья
равна изделию ума.

Знаменье в том, что ровно полночь -
час заповедный, роковой.
Чем искупить и чем восполнить
мгновенья вещий приговор?

Долг пуговицы - весть разлада
меж всем. Её побег - намёк
на резвость моего таланта,
пустившегося наутёк.

Как быть с утечкой и увёрткой?
Сусеков скареден резерв.
Почат июня день четвёртый.
Ещё темно, уже рассвет.

Грань мглы - уклончива, бесценна.
Как прежде нравилось словам
восславить безымянность цвета,
наречь, пока не воссиял.

Ловец оттенков - измышленье,
его улов - незримый цвет.
Всё глубже, гуще и сложнее
зрачок - пространства цепкий центр.

О пуговице быстропятой,
чей цвет белесо-никаков,
не помнит день июня пятый
не потому, что бестолков.

Нет, просто вымыслы иные,
три раза полночь преступив,
рифм клянчили, дразнили, ныли:
дракон кофейный не сонлив.

Тому есть несколько свидетельств,
ещё вчерне, не наяву.
На этом пуговицы действий
я перечень остановлю.

В нём - тени тайн, обмолвок блики,
вне опасений, вне тревог:
присмотр юродивой улыбки
оберегает натюрморт.

На созерцателя прицыкну,
заветному предамся дню
и года новенькую цифру
нулей триадой удлиню.
3 - в ночь на 6 июня 2000 года